В отличье от животных, человек
уйти способен от того, что любит…

В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.

                                            …  в полынье
лучше барахтаться, чем в вязком, как мёд, вранье.

В поэзии каждая строка есть выбор.

В поэзии, как и в другой форме речи, адресат  важен не менее, чем говорящий.

В проём оконный вписано, бедро
красавицы – последнее оружье:
раскрыв халат, напоминает про
пускай не круг хотя, но полукружье…

В пространстве этом – задом наперёд –
постелью мудрено не ошибиться.
Но сон меня сегодня не берёт.
Уснуть бы… и вообще – самоубиться!
Рискуя – раз тут всё наоборот –
тем самым в свою душу углубиться!

в пустом саду оказываться лишним

В русском языке односложное слово недорого стоит. А вот когда присоединяются суффиксы, или окончания, или приставки, тогда летят пух и перья.

В середине жизни, в густом лесу,
человеку свойственно оглядываться – как беглецу…

В силу того, что конец страшит,
каждая вещь на земле спешит
больше вкусить от своих ковриг,
чем позволяет миг.

В словах я приобщаюсь бытия!
Им нужен продолжатель и наследник!

В сущности, всю мою жизнь можно рассматривать как беспрерывное старание избегать наиболее назойливых её проявлений. …Всё, что пахло повторяемостью, компрометировало себя и подлежало удалению.

В такие нас забросило места,
что ничего не остаётся, кроме
как постничать задолго до Поста.

В течение жизни психологические приобретения становятся вещественней, чем недвижимость.

В усложнённости мысли нет ничего дурного, если не считать того, что сложность всегда достигается за счёт глубины.

В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.

В этом мире нет объятий, которые в конце концов не разомкнутся.

В этом мире страшных форм
наше дело – сторона.
Мы для них – подножный корм,
многоточье, два зерна.

Чья невзрачность, в свой черёд,
лучше мышцы и костей
нас удерживает от
двух взаимных пропастей.

Ведь если может человек вернуться
на место преступленья, то туда,
где был унижен, он прийти не сможет.

Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,
рад муку, чем придется, утолить
и первый подвернувшийся овал
любимыми чертами заселить.

       …Век был, в конце концов,
неплох. Разве что мертвецов
в избытке, – но и жильцов,
включая автора данных строк,
тоже хоть отбавляй…

Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал её как обладающую «лица необщим выраженьем». В приобретении этого необщего выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования.

Верней
песка с морской водой
(на помощь ночь зови),
борись с сердечной пустотой,
вступившей в след любви.

весной если что-то падает на голову, то не яблоко.

Вечер. Развалины геометрии.
Точка, оставшаяся от угла.
Вообще: чем дальше, тем беспредметнее.
Так раздеваются догола.

Вещи затвердевают, чтоб в памяти их не сдвинуть
с места; но в перспективе возникнуть трудней,
                                                             чем сгинуть
в ней…

вещь, вышедшая из повиновенья,
             как то мгновенье,
по-своему прекрасна…

взгляд живописца – взгляд самоубийцы.
Что, в сущности и есть автопортрет.
Шаг в сторону от собственного тела,
повёрнутый к вам в профиль табурет,
вид издали на жизнь, что пролетела.
Вот это и зовётся «мастерство»:
способность не страшиться процедуры
небытия – как формы своего
отсутствия, списав его с натуры.

Взгляни на деревянный дом.
Помножь его на жизнь. Помножь
на то, что предстоит потом.
Полученное бросит в дрожь…
В нём твой архитектурный вкус.
Рассчитанный на прочный быт,
он из безадресности плюс
необитаемости сбит.

…вид коленей
всегда недостаточен. Тем дороже
тело, что ткань, его скрыв, похоже
помогает скользить по коже.

                               … Видимо, никому из
нас не сделаться памятником. Видимо, в наших венах
недостаточно извести.

Видно, время бежит; но не в часах, а прямо.
И впереди, говорят, не гора, а яма.
И рассказывают, кто приезжал оттуда,
что погода там лучше, когда нам худо.

Видно, сильно превысил
свою роль свинопас,
чей нетронутый бисер
переживёт всех нас.

Влюблённость, ты похожа на пожар.
А ревность – на незнающего  где
горит и равнодушного к воде
брандмейстера…
Ты ревность только выше этажом.
А пламя рвётся за пределы крыши.
И это – нежность. И гораздо выше.
Ей только небо служит рубежом.
А выше страсть, что смотрит с высоты
бескрайней на пылающее зданье.
Оно уже со временем на ты.
А выше только боль и ожиданье.

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях ребёнка, издалека,
из глубины Вселенной, с другого её конца,
звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.

Во времени ничто не случается дважды.

Во всякой привязанности центром тяжести, как правило, является не объект, а существо привязавшееся…

Волнение чернеющей листвы,
волненье душ и невское волненье,
и запах загнивающей травы,
и облаков белесое гоненье,
и странная вечерняя тоска,
живущая и замкнуто и немо,
и ровное дыхание стиха,
нежданно посетившее поэму
в осенние недели в октябре, —
мне радостно их чувствовать и слышать,
и снова расставаться на заре,
когда светлеет облако над крышей
и посредине грязного двора
блестит вода, пролившаяся за ночь.
Люблю тебя, рассветная пора,
и облаков стремительную рваность
над непокрытой влажной головой,
и молчаливость окон над Невой,
где все вода вдоль набережных мчится
и вновь не происходит ничего
и далеко, мне кажется, вершится
мой Страшный Суд, суд сердца моего.

Во-первых, они были вместе. Второе,
и главное, было, что их было трое,
и всё, что творилось, варилось, дарилось,
отныне, как минимум, на три дарилось.

Восток есть прежде всего традиция подчинения, иерархии, выгоды, торговли, приспособления – т.е. традиция, в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта…

Вот, смотрите, кот. Коту совершенно наплевать, существует ли общество «Память». Или отдел идеологии при ЦК. Так же, впрочем, ему безразличен президент США, его наличие или отсутствие. Чем я хуже этого кота?

Вот и певец возвышает
голос – на час, на мгновенье,
криком своим заглушает
собственный ужас забвенья.

Вот так всегда, – когда ни оглянись,
проходит за спиной толпою жизнь,
неведомая, странная подчас,
где смерть приходит, словно в первый раз,
и где никто-никто не знает нас.

Вот так, по старой памяти, собаки
на прежнем месте задирают лапу.
Ограда снесена давным-давно,
но им, должно быть, грезится ограда.
Их грёзы перечёркивают явь.