Только пепел знает, что значит сгореть дотла.
Но я тоже скажу, близоруко взглянув вперёд:
не всё уносимо ветром, не всё метла,
широко забирая по двору, подберёт.

      Только размер потери и
делает смертного равным Богу.

Топчешь, крича: «Благо не печь. Благо не греет».
Но без луча, что ни перечь, семя не зреет.

Тот, кто борется со злом или ему сопротивляется, почти автоматически полагает себя добрым и избегает самоанализа.

Трагедийная интонация всегда автобиографична.

Трагедия – излюбленный жанр истории.

                … Трагедия – просто дань
настоящего прошлому. Когда, тыча – «Глянь!» –
сидящая в зале дрянь созерцает дрянь
на сцене.

Трудно поджечь ледник.

Ты не скажешь комару:
«Скоро я, как ты, умру».
С точки зренья комара,
человек не умира.
Вот откуда речь и прыть –
от уменья жизни скрыть
свой конец от тех, кто в ней
насекомого сильней…

ты тускло светишься изнутри,
покуда, губами припав к плечу,
я, точно книгу читая при
тебе, сезам по складам шепчу.

Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
нежность не соскрести.

У большого искусства … есть один недостаток: оно вынуждает вас возмущаться реальностью.

У всего есть предел:
горизонт – у зрачка, у отчаянья – память…

У всего есть предел: в том числе у печали.

У единодушия дар вырождаться в единообразие.

У жизни меньше вариантов, чем у искусства, ибо материал последнего куда более гибок и неистощим.

У нас у всех больше причин сидеть дома, нежели маршировать куда-либо.

У них одна обязанность была.
Они её исполнить не сумели.
Непаханое поле заросло.

У поэтов выбор слов говорит больше, чем сюжет.

У пророков не принято быть здоровым.
Прорицатели в массе увечны.

у смерти всегда свидетель – он же и жертва.

у судьбы, увы, / вариантов меньше, чем жертв…

Убийство — наивная форма смерти,
тавтология, ария попугая,
дело рук, как правило, цепкой бровью
муху жизни ловящей в своих прицелах
молодёжи, знакомой с кровью
понаслышке или по ломке целок.

Уж лучше без глупца, чем без вруна,
уж лучше без певца, чем без руна,
уж лучше грешным быть, чем грешным слыть,
уж легче утонуть, чем дальше плыть.

   … Узурпированное пространство
никогда не отказывается от своей
необитаемости, напоминая
сильно зарвавшейся обезьяне
об исконном, доледниковом праве
пустоты на жилплощадь.

укрывайся тулупом и норови везде
лечь головою в угол, ибо в углу трудней
взмахнуть – притом в темноте – топором над ней…

уличный пёс всегда / найдёт себе кость…

Умеющий любить, умеет ждать.
И призракам он воли не даёт.

Уродливое трудней / превратить в прекрасное, чем прекрасное / изуродовать.

Уставшее от собственных причуд,
Пространство как бы скидывает бремя
величья, ограничиваясь тут
чертами Главной улицы; а Время
взирает с неким холодком в кости
на циферблат колониальной лавки,
в чьих недрах всё, что смог произвести
наш мир: от телескопа до булавки.

Устойчивость пирамиды редко зависит от её вершины, но всё-таки именно вершина привлекает наше внимание.

Утрату нельзя возместить, обнажив её причину.

Учитывая, что человек по своему статусу – новоприбывший, то есть что мир возник раньше его, истина о вещах может быть лишь нечеловеческой.

Философия государства, его этика, не говоря о его эстетики, — всегда «вчера»; язык, литература – всегда «сегодня» и часто… даже и завтра.

Формула тюрьмы – недостаток пространства, возмещённый избытком времени.

Хлебнуть бы что-нибудь вдали
за Вашу радость,
но расстояния нули,
увы, не градус.

Ходить тебе в пижаме без карманов.

Хотелось бы думать, что пел не зря.
Что то, что я некогда звал «заря»,
будет и дальше всходить, как встарь,
толкая худеющий календарь.