Чтоб в будущем
                веке
                    жизнь человечья
ракетой
           неслась в небеса —
и я,
     уставая
             из вечера в вечер,
вот эти
              строки
                           писал.

Чтобы, день
            пробегав зря,
хулиганов
                видя
                        рожи,
ты,
    великий лик узря,
был
    душой облагорожен.

Чья злоба надвое землю сломала?
Кто вздыбил дымы над заревом боен?
Или солнца
одного
на всех мало?!
Или небо над нами мало голубое?!

Эй! Господа!
Любители святотатств, преступлений, боен, —
а самое страшное видели —
лицо моё, когда я абсолютно спокоен?

Это время —
                 трудновато для пера,
но скажите
             вы,
                  калеки и калекши,
где,
     когда,
            какой великий выбирал
путь,
      чтобы протоптанней
                                  и легше?

Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее.

Это — церковь,
               божий храм,
сюда
     старухи
             приходят по утрам.
Сделали картинку,
                  назвали — «бог»
и ждут,
        чтоб этот бог помог.

Юбилей — это пепел,
                   песок и дым;
юбилей —
         это радость седым;
юбилей —
         это край
                  кладбищенских ям;
это речи
         и фимиам;
остановка предсмертная,
                       вздохи,
                              елей —
вот что лезет
              из букв
                        «ю-б-и-л-е-й».

Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.

Я, ассенизатор
                       и водовоз,
революцией
      мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
          из барских садоводств
поэзии — 
              бабы капризной.

Я буду писать
                   и про то
                            и про это,
но нынче
          не время
                   любовных ляс.
Я
  всю свою
           звонкую силу поэта
тебе отдаю,
              атакующий класс.

Я взвесил всё
              и обдумал, —
                           ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.
Конечно,
         под клуб не пойдёт —
                              темноват, —
об этом не думали
                                классики.

Я
    земной шар
чуть не весь
            обошёл, —
и жизнь
           хороша,
и жить
           хорошо.

Я,
    златоустейший,
                         чьё каждое слово
душу новородит,
                             именинит тело,
говорю вам:
     мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.

Я —
   исполнитель
      читательских воль.
Просишь?
                 Изволь!

Я люблю вас,
             но живого,
                        а не мумию.
Навели
       хрестоматийный глянец.
Вы
   по-моему
             при жизни
                       — думаю —
тоже бушевали.
               Африканец!

Я любил…
           Не стоит в старом рыться.
Больно?
         Пусть…
                  Живешь и болью дорожась.

Я люблю зверьё.
                Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
                      сплошная плешь, —
из себя
      и то готов достать печёнку.
Мне не жалко, дорогая,
                                         ешь!

Я
   поэзии
               одну разрешаю форму:
краткость,
  точность математических формул.

Я с теми,
       кто вышел
                   строить
                          и месть
в сплошной
              лихорадке
                            буден.
Отечество
             славлю,
                 которое есть,
но трижды —
              которое будет.

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
характер — как из кости слоновой точен,
а этому взял бы да и дал по роже:
не нравится он мне очень.

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Я
    ухо
           словом
                        не привык ласкать…

Я хочу,
        чтоб к штыку
                    приравняли перо.