Четверть листа. Свечи трещат. Тени перечут.
Смотрит звезда в полный ушат. Мыши щебечут.
…Образы, прочь! Чашу с вином! Чествуем древних.
Поздняя ночь. Снег за окном в виде деревьев.

Читатель мой, медлительность прости,
мне одному приходится грести.

Читая Достоевского, понимаешь, что источник потока сознания – вовсе не в сознании, а в слове, которое трансформирует сознание и меняет его русло.

Чтение – занятие не для нарциссов, как, впрочем, и писание…

Что будет поразительней для глаз,
чем чувства, настигающие нас
с намереньем до горла нам достать?

Что губит все династии – число
наследников при недостатке в тронах.

                       … Что до вещей, носи
серое, цвета земли; в особенности – бельё,
чтоб уменьшить соблазн тебя закопать в неё.

Что до меня, произнеся «отбой»,
я отворачиваюсь от окна
и с облегченьем упираюсь взглядом в стенку.

Что есть длиной близко сравнить с пахотой Млечной?
К деве одной сердце стремить – что бесконечней?

Что ж мы смертью зовем. То чему нет возврата!
Это бессилье душ – нужен ли лучший признак!
Целой жизни во тьму бегство, уход, утрата…
Нет, ещё нет могил! Но уж бушует призрак!

Что касается звёзд, то они всегда.
То есть если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда;
вечером, после восьми, мигая.

Что может быть красноречивей,
чем неодушевлённость? Лишь
само небытие…

Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.

Что особенно неприятно в смерти, это её отрицание чисел.

Что позабудут в ярости циклопы,
то трезво завершат карандаши.
 •
Что попишешь? Молодёжь.
Не задушишь, не убьёшь.

Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.

«Что ты любишь на свете сильней всего?» —
«Реки и улицы – длинные вещи жизни».

Что хорошо в скуке, тоске и чувстве бессмысленности вашего собственного или всех остальных существований – что это не обман.

Чтобы исследовать бесконечность, будь то бесконечность религиозная или бесконечность человеческой души, нет орудия более дальнобойного, нежели… родной язык.

Чтобы стать жертвой, надо оказаться на месте преступления.

Что-что, а примет у нас природа не отберёт.
Херувим – тот может не знать, где у него перёд,
где зад. Не то человек. Человеку всюду
мнится та перспектива, в которой он
пропадает из виду. И если он слышит звон,
то звонят по нему: пьют, бьют и сдают посуду.

Эстетика – мать этики; понятия «хорошо» и «плохо» — понятия прежде всего эстетические, предваряющие категории «добра» и «зла»… Несмышлёный младенец, с плачем отвергающий незнакомца или, наоборот, к нему тянущийся, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно совершая выбор эстетический, а не нравственный.

Эта ваша печаль – дорогая слоновая башня:
исчезает одна, нарождается новая басня.

Это сочетание тонкости и трезвости и делает человека  джентльменом,  при условии, что преобладает всё-таки тонкость.

Это абсурд, враньё:
череп, скелет, коса.
«Смерть придёт, у неё
будут твои глаза».

Это гнусная ложь, что великому искусству необходимо страдание. Страдание ослепляет, оглушает, разрушает, зачастую оно убивает.

Это город, где как-то легче переносится одиночество, чем в других местах, потому что и сам город одинок.

Эх, даёшь простор степной
без реакции цепной.

Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.

Так творятся миры.
Так, сотворив, их часто
оставляют вращаться,
расточая дары.

Я был только тем, чего
ты касалась ладонью…

Я вдруг подумал – но, конечно, праздно, —
что если крест да распилить бы на
дрова, взойдёт ли дым крестообразно?