Лишь, злобно забившись под своды законов,
живут унылые судьи.

Лошадь
       сказала,
                взглянув на верблюда:
«Какая
       гигантская
                 лошадь-ублюдок».
Верблюд же
          вскричал:
                  «Да лошадь разве ты?!
Ты
     просто-напросто —
                     верблюд недоразвитый».

Любовь!
Только в моём
воспалённом
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!

Люди — лодки.
               Хотя и на суше.
Проживёшь
                  своё
                        пока,
много всяких
            грязных ракушек
налипает
              нам
                    на бока.

Мало извозчиков?
Тешьтесь ложью.
Видана ль шутка площе чья!
Улицу врасплох огляните —
из рож её
чья не извозчичья?

Мало ль что бывает —
                       тяжесть
                                или горе…
Позовите!
      Пригодится шутка дурья.

Машину
         души
              с годами изнашиваешь.

Мне
       и рубля
                    не накопили строчки,
краснодеревщики
                              не слали мебель на дом.
И кроме
              свежевымытой сорочки,
скажу по совести,
                              мне ничего не надо.

Мне наплевать
                         на бронзы многопудье,
мне наплевать
                         на мраморную слизь.

Мне
    священников
                очень жаль,
жалею
          и ночь
                    и день я —
вымирающие
                   сторожа
аннулированного учреждения.

Мне скучно
          здесь
               одному
                     впереди, —
поэту
        не надо многого, —
пусть
     только
            время
                  скорей родит
такого, как я,
               быстроногого.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.

Может быть,
нам
труд
всяких занятий роднее.
Я тоже фабрика.
А если без труб,
то, может,
мне
без труб труднее.

Можно и кепки,
                      можно и шляпы,
можно
        и перчатки одеть на лапы.
Но нет
        на свете
                   прекрасней одежи,
Чем бронза мускулов
                          и свежесть кожи.

Мой крик в граните времени выбит,
и будет греметь и гремит,
оттого, что
в сердце, выжженном, как Египет,
есть тысяча тысяч пирамид!

Мой стих
       трудом
            громаду лет прорвёт
и явится
            весомо,
                     грубо,
                              зримо
,как в наши дни
               вошёл водопровод,
сработанный
                 ещё рабами Рима.

Мы можем
             и вору
                вычертить путь,
чтоб Маркса читать,
                      а не красть.
Но кто
         сумеет
                 шею свернуть
тебе,
        человечья страсть?

Мы можем
         распутать
                    в миг единый
сложные
         поэтические
                   путы,
но чёрт его знает,
                   что едим мы
и в какую
            гадость
                      обуты?!

Мы
не подносим —
«Готово!
На блюде!
Хлебайте сладкое с чайной ложицы!»
Клич футуриста:
были б люди —
искусство приложится.

Мы
разносчики новой веры,
красоте задающей железный тон.
Чтоб природами хилыми не сквернили скверы,
в небеса шарахаем железобетон.

Мы
     тебя доконаем,
                              мир-романтик!
Вместо вер —
                  в душе
                          электричество,
                                                  пар.
Вместо нищих —
          всех миров богатство прикарманьте!
Стар — убивать.
                  На пепельницы черепа!

Мысль —
вещественней, чем ножка рояльная.
Вынешь мысль из-под черепа кровельки,
и мысль лежит на ладони,
абсолютно реальная,
конструкцией из светящейся проволоки.