Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.

Спи. Земля не кругла. Она
просто длинна: бугорки, лощины.
А длинней земли – океан: волна
набегает порой, как на лоб морщины,
на песок. А земли и волны длинней
лишь вереница дней.

И ночей. А дальше – туман густой:
рай, где есть ангелы, ад, где черти.
Но длинней стократ вереницы той
мысли о жизни и мысль о смерти.

Спорщик мой где? В окнах ни зги. Пусто на кресле.
Дать по балде, чтобы мозги горлом полезли!

Способность видеть смысл там, где его, по всей видимости, нет, — профессиональная черта поэта.

Способность сохранять верность чепухе в возрасте, когда уже пора брать ссуду на покупку дома (не говоря уже об уходе на пенсию), озадачивает, однако это можно списать а темперамент или на органические нарушения.

Средь шумных расставаний городских,
гудков авто и гулов заводских,
и тёплых магазинных площадей
опять встречать потерянных людей,
в какое-то мгновенье вспоминать
и всплескивать руками, догонять,
едва ли не попав под колесо,
да, догонять, заглядывать в лицо,
и узнавать, и тут же целовать,
от радости на месте танцевать
и говорить о переменах дел,
«да-да, я замечаю, похудел»,
«да-да, пора заглядывать к врачу»,
и дружелюбно хлопать по плечу,
и, вдруг заметив время на часах
и телефон с ошибкой записав,
опять переминаться и спешить,
приятеля в объятьях придушить
и торопиться за трамваем вслед,
теряя человека на пять лет.

становишься тем, на что смотришь…

Старайтесь уважать жизнь не только за её прелести, но и за её трудности. Они составляют часть игры, и хорошо в них то, что они не являются обманом. Всякий раз, когда вы в отчаянии или на грани отчаяния, когда у вас неприятности или затруднения, помните: это жизнь говорит с вами на единственном хорошо известном ей языке.

старение есть отрастание органа
слуха, рассчитанного на молчание.

Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки её. Изгнания.
Боли…

старость – это и есть вторая жизнь…

Стихотворение – вроде самолёта в белом небе, и каждый болт и заклёпка здесь чрезвычайно важны.

Стихотворение – любое – есть реальность не менее значительная, чем реальность, данная в пространстве и во времени.

Стихотворение, написанное ради сюжета, – как жизнь, прожитая ради некролога.

Стихотворение о любви – это душа, приведённая в движение.

               страданье есть
              пособность тел,
  и человек есть испытатель боли.
Но то ли свой ему не ведом, то ли
                   её предел.

Страна с изумительно гибким языком, способным передать тончайшие движения человеческой души, с невероятной этической чувствительностью (благой результат её в остальном трагической истории) обладала всеми задатками культурного, духовного рая, подлинного сосуда цивилизации. А стала адом серости с убогой материалистической догмой и жалкими потребительскими поползновениями.

Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры остриё и усечённый волос –
Бог сохраняет всё; особенно – слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.

Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.
И не спрашивай, если скрипнет дверь,
«Кто там?» – и никогда не верь
отвечающим, кто там.

Ступай, ступай, печальное перо,
куда бы ты меня ни привело,
болтливое, худое ремесло,
в любой воде плещи моё весло.

Судьба выбирает нас, а не мы судьбу.

                                                            … судьбе
угодней, чтоб человек себя полагал слугою
оставшегося за спиной,  чем гравия под ногою
и марева впереди.

Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.
Не изгородь из тёсанных жердей,
а зеркало тут больше пригодится.

сумма страданий даёт абсурд…

Существуют темы более захватывающие, нежели хрупкость нашего тела или муки нашей души.

Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берёт
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот:
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слёз европейских сушить серебро
на азийском ветру.

Сын! Если я не мёртв, то потому
что, связок не щадя и перепонок,
во мне кричит всё детское: ребёнок
один страшится уходить во тьму.

Сын! Если я не мёртв, то потому
что молодости пламенной – я молод –
с её живыми органами холод
столь дальних палестин не по уму.

Сын! Если я не мёртв, то потому
что взрослый не зовёт себе подмогу.
Я слишком горд, чтобы за то, что Богу
предписывалось, браться самому.

Сын! Если я не мёртв, то потому
что близость смерти ложью не унижу:
я слишком стар. Но и вблизи не вижу
там избавленья сердцу моему.

Сын! Если я не мёртв, то потому
что знаю, что в Аду тебя не встречу.
Апостол же, чьей воле не перечу,
в Рай не позволит занести чуму.

       Так делает перо,
      скользя по глади
  расчерченной тетради,
            не зная про
    судьбу своей строки,
     где мудрость, ересь
  смешались, но доверясь
         толчкам руки,
в чьих пальцах бьётся речь
         вполне немая,
 не пыль с цветка снимая,
      но тяжесть с плеч.

Так зрелище, приятное для глаз,
башмак заносит в мерзостную лужу.