Чтоб в будущем
                веке
                    жизнь человечья
ракетой
           неслась в небеса —
и я,
     уставая
             из вечера в вечер,
вот эти
              строки
                           писал.
•
Чтобы, день
            пробегав зря,
хулиганов
                видя
                        рожи,
ты,
    великий лик узря,
был
    душой облагорожен.
•
Чья злоба надвое землю сломала?
Кто вздыбил дымы над заревом боен?
Или солнца
одного
на всех мало?!
Или небо над нами мало голубое?!
•
Эй! Господа!
Любители святотатств, преступлений, боен, —
а самое страшное видели —
лицо моё, когда я абсолютно спокоен?
•
Это время —
                 трудновато для пера,
но скажите
             вы,
                  калеки и калекши,
где,
     когда,
            какой великий выбирал
путь,
      чтобы протоптанней
                                  и легше?
•
Это только работать одному скучно, а курицу есть одному веселее.
•
Это — церковь,
               божий храм,
сюда
     старухи
             приходят по утрам.
Сделали картинку,
                  назвали — «бог»
и ждут,
        чтоб этот бог помог.
•
Юбилей — это пепел,
                   песок и дым;
юбилей —
         это радость седым;
юбилей —
         это край
                  кладбищенских ям;
это речи
         и фимиам;
остановка предсмертная,
                       вздохи,
                              елей —
вот что лезет
              из букв
                        «ю-б-и-л-е-й».
•
Юношеству занятий масса.
Грамматикам учим дурней и дур мы.
•
Я, ассенизатор
                       и водовоз,
революцией
      мобилизованный и призванный,
ушёл на фронт
          из барских садоводств
поэзии — 
              бабы капризной.
•
Я буду писать
                   и про то
                            и про это,
но нынче
          не время
                   любовных ляс.
Я
  всю свою
           звонкую силу поэта
тебе отдаю,
              атакующий класс.
•
Я взвесил всё
              и обдумал, —
                           ну вот:
он лучше Блаженного Васьки.
Конечно,
         под клуб не пойдёт —
                              темноват, —
об этом не думали
                                классики.
•
Я
    земной шар
чуть не весь
            обошёл, —
и жизнь
           хороша,
и жить
           хорошо.
•
Я,
    златоустейший,
                         чьё каждое слово
душу новородит,
                             именинит тело,
говорю вам:
     мельчайшая пылинка живого
ценнее всего, что я сделаю и сделал!
•
Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.
•
Я —
   исполнитель
      читательских воль.
Просишь?
                 Изволь!
•
Я люблю вас,
             но живого,
                        а не мумию.
Навели
       хрестоматийный глянец.
Вы
   по-моему
             при жизни
                       — думаю —
тоже бушевали.
               Африканец!
•
Я любил…
           Не стоит в старом рыться.
Больно?
         Пусть…
                  Живешь и болью дорожась.
•
Я люблю зверьё.
                Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
                      сплошная плешь, —
из себя
      и то готов достать печёнку.
Мне не жалко, дорогая,
                                         ешь!
•
Я
   поэзии
               одну разрешаю форму:
краткость,
  точность математических формул.
•
Я с теми,
       кто вышел
                   строить
                          и месть
в сплошной
              лихорадке
                            буден.
Отечество
             славлю,
                 которое есть,
но трижды —
              которое будет.
•
Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
характер — как из кости слоновой точен,
а этому взял бы да и дал по роже:
не нравится он мне очень.
•
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
•
Я
    ухо
           словом
                        не привык ласкать…
•
Я хочу,
        чтоб к штыку
                    приравняли перо.