Местность, где я нахожусь, есть рай,
ибо рай – это место бессилья. Ибо
это одна из таких планет,
где перспективы нет…
Местность, где я нахожусь, есть пик
как бы горы. Дальше – воздух, Хронос.
Сохрани эту речь; ибо рай – тупик.
Мыс, вдающийся в море. Конус.
Нос железного корабля.
Но не крикнуть «Земля!».

Мимикрия есть защита индивидуальности, а не отказ от неё.

Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека – всегда можно.

… мир вокруг
меняется так стремительно, точно он стал колоться
дурью, приобретённой у смуглого инородца.

Мир если гибнет, то гибнет без
грома и лязга; но также не с
робкой, прощающей грех слепой
веры в него, мольбой.
В пляске огня, под напором льда
подлинный мира конец – когда
песня, которая всем горчит,
выше нотой звучит.

Мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежным
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть, постижимым,
но всё-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
…И, значит, остались только
иллюзия и дорога.

Мир состоит из наготы и складок.
В этих последних больше любви, чем в лицах.
Так и тенор в опере тем и сладок,
что исчезает навек в кулисах.

Мишень не может приветствовать пулю.

Многое можно простить вещи – тем паче там,
где эта вещь кончается.

… Модно всё чёрное: сорочка, чулки, бельё.
Когда в результате вы это всё с неё
стаскиваете, жильё
озаряется светом примерно в тридцать ватт,
но с уст вместо радостного «виват!»
срывается «виноват».

Может, лучше истокам добра и зла оставаться затерянными во мраке – и зла особенно. Какая разница, чем окутан лик божества?

Можешь спокойно лететь во тьму.
Встану и место твоё займу.
Этот поступок осудит тот,
кто не встречал пустот.

Можно пору за порой, твои черты
воссоздать из молекул пером сугубым.
Либо, в зеркало вперясь, сказать, что ты
это – я; потому что кого ж мы любим,
как не себя?..

Можно сказать, мы все работаем на словарь… Это словарь языка, на котором жизнь говорит с человеком.

можно, глядя в газету, столкнуться со
статьёй о прохожем, попавшем под колесо;
и только найдя абзац о том, как скорбит родня,
с облегченьем подумать: это не про меня.

Мозг чувствует, как башня небоскрёба,
в которой не общаются жильцы.
Так пьянствуют в Сиаме близнецы,
где пьёт один, забуревают – оба.

Мозг/ бьётся, как льдинка о край стакана.

Мои слова, я думаю, умрут,
и время улыбнётся, торжествуя,
сопроводив мой безотрадный труд
в соседнюю природу неживую…

…Мой голос, торопливый и неясный,
тебя встревожит горечью напрасной,
и над моей ухмылкою усталой
ты склонишься с печалью запоздалой,
и, может быть, забыв про всё на свете,
в иной стране – прости! – в ином столетье
ты имя вдруг моё шепнешь беззлобно,
и я в могиле торопливо вздрогну.

мой Страшный Суд, суд сердца моего.

Молчанье – это будущее дней,
катящихся навстречу нашей речи,
со всем, что мы подчёркиваем в ней,
с присутствием прощания при встрече.
Молчанье – это будущее слов,
уже пожравших гласными всю вещность,
страшащуюся собственных углов;
волна, перекрывающая вечность.
Молчанье есть грядущее любви;
пространство, а не мёртвая помеха,
лишающее бьющийся в крови
фальцет её и отклика, и эха.
Молчанье – настоящее для тех,
кто жил до нас. Молчание – как сводня,
в себе объединяющая всех,
в глаголющее вхожая сегодня.
Жизнь – только разговор перед лицом
молчанья…

Монотонность более созвучна речи времени, нежели вопль.

Мы боимся смерти, посмертной казни.
Нам знаком при жизни предмет боязни:
пустота вероятней и хуже ада.
Мы не знаем, кому нам сказать «не надо».

Мы в супруги возьмём себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмём в супруги,
и не будем чаять души друг в друге.

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Мы можем быть абсолютно убеждены, что государство не право, но мы редко уверены в собственной непорочности.

Мы не видим всходов из наших пашен.
Нам судья противен, защитник страшен.
Нам дороже свайка, чем матч столетья.
Дайте нам обед и компот на третье.

… Мы пользуемся тремя
идеями. Первая: лучше дом,
чем поле. Вторая: пастись гуртом
приятно. И третья: не важно, что произойдёт потом.

Мы уже не увидимся – потому
что физически сильно переменились.
Встреться мы, встретились бы не мы,
а то, что сделали с нашим мясом
годы, щадящие только кость…

Мысль не должна быть точной.

Мысль приходит в определённый момент за рамки
одного из двух полушарий мозга
и сползает, как одеяло, прочь,
обнажая неведомо что…

На бумаге можно достичь большей степени лиризма, чем на простынях спальни.

На великих влияют не обязательно им равные.

На весах истины интенсивность воображения уравновешивает, а временами и перевешивает реальность.

На одного читателя сегодня просто слишком много писателей… Сегодня мы заходим в книжный магазин так же, как в магазин пластинок.

На свете можно всё разбить,
возможно всё создать,
на свете можно всё купить
и столько же продать.
Но как бы долго ни корпел,
но сколько б ни копил,
смотри, как мало ты успел,
как мало ты купил.