Но, видать, не судьба, и года не те.
И уже седина стыдно молвить – где.
Больше длинных жил, чем для них кровей,
да и мысли мёртвых кустов кривей.

Новый век, новая эра – новое что угодно – начинается с какого-то серого дня, когда у вас дурное настроение и ничего достойного внимания перед глазами нет.

Нормальный человек – он восстаёт
противу сверхъестественного. Если
оно с ним даже курит или пьёт,
поблизости разваливаясь в кресле.

Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной,
ниже небес, но превыше кровель.
То, что творится со мной сейчас,
не оскорбляет вас.

Ночь; дожив до седин, ужинаешь один,
сам себе быдло, сам себе господин.

                                 О городе, где стоит
даже у статуй, смешно утверждать, будто он стоит
по дороге в Аид!

о чём я их не спрошу, слышу странное «хули-хули»…

О этот искус рифмы плесть!
Отчасти месть, но больше лесть
со стороны ума – душе:
намёк, что оба в барыше
от пережитого…

О, этот непереносимый смех на моментальных
снимках! Вот и всё, что нам остаётся, – остановленные
мгновения, украденные у жизни.

Обвинения, нередко предъявляемые поэзии, – что она трудна, темна, герметична и невесть что ещё – свидетельствует не о состоянии поэзии, а, если говорить честно, о ступеньке эволюционной лестницы, на которой застряло общество.

Обгоняя дни, года,
тенью крыльев «никогда»
на земле и на воде
превращается в «нигде».

Обладание… противоположно любви, которая есть… отдача.

Общего у прошлого и будущего – наше воображение, посредством которого мы их созидаем.

Общение требует равного.

Общность искусства и эротики состоит в том, что и то и другое являются сублимацией одной и той же – творческой – энергии.

Объективность не означает безразличия, как не означает она и альтернативы субъективности. Она, скорее, общая сумма субъективностей.

Объект любви не хочет быть объектом любопытства.

Обычно тот, кто плюёт на Бога,
плюёт сначала на человека.

Оглядываться – занятие более благодарное, чем смотреть вперёд. Попросту говоря, завтра менее привлекательно, чем вчера. Почему-то прошлое не дышит такой чудовищной монотонностью, как будущее.

Одиночество учит сути вещей, ибо суть их тоже
одиночество.

Одичавшее сердце всё ещё бьётся за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, – в лужице
                                                                        под лежащим.
За сегодняшним днём стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.

Одна из целей произведения искусства – создать должников; парадокс заключается в том, что, чем в большем долгу художник, тем он богаче.

Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли –
тысяча означает, что ты сейчас вдали
от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
перекидывается на цифры; особенно на нули.

Однако человек, майн либе геррен,
настолько в сильных чувствах неуверен,
что поминутно лжёт как сивый мерин…

Одни из них выглядят лучше, другие хуже, но это отличие перестаёт иметь значение к моменту чтения некролога.

Одним из самых печальных событий в ходе нашей цивилизации явилось противостояние греко-римского политеизма и христианского единобожия, и его известный исход. Ни в интеллектуальном, ни в духовном смысле реальной необходимости в этом противостоянии не было.

Одно,
должно быть, дело нацию крестить,
а крест нести – уже совсем другое.

                            Односторонность –
враг перспективы. Возможно, просто
у вещей быстрее, чем у людей,
пропало желание размножаться.

             … Вглядись в пространство!
в его одинаковое убранство
поблизости и вдалеке! в упрямство,
с каким, независимо от размера,
зелень и голубая сфера
сохраняют колер. Это – почти что вера…

Он ждёт, поскольку он умеет ждать.
Вернее, потому что он встаёт.
Так, видимо, приказывая встать,
знать о себе любовь ему даёт.
Он ждёт не потому, что должен встать
чтоб ждать, а потому, что он даёт
любить всему, что в нём встаёт,
когда уж невозможно ждать.

Он просто шутит. Шутки не беда.
На шутки тоже требуется время.
Пока состришь, пока произнесёшь,
пока дойдёт…

он сам принадлежит… Увы,
все виды обладанья таковы.